В Национальном театре прошла премьера спектакля «Сказки Черного леса». Поставил его режиссер Артем Устинов по сказке немецкого романтика Вильгельма Гауфа «Холодное сердце». Сейчас, на наш взгляд, это одна из самых впечатляющих постановок в Петрозаводске. Главная тема спектакля — игра. Колесо судьбы, как круг рулетки, может дать человеку шанс подняться вверх, но может и раздавить его. Что может спасти жертву: вера, любовь, его собственные злость и отчаяние?
Интересно, что режиссера этого спектакля Национальный театр тоже, можно сказать, «выиграл». Артем Устинов попал в Петрозаводск по программе «Театральный разъезд», которая была придумана для молодых режиссеров, у которых есть идеи, но нет своего театра, и региональных театров, у которых есть ресурс, но не хватает свежих режиссерских экспериментов. В распределении режиссеров по театрам есть большой элемент произвольности. До «Сказок Черного леса» благодаря программе в Национальном театре режиссером Кириллом Заборихиным был поставлен спектакль «В сапоге у бабки играл фокстрот». Постановку уже увидела экспертная комиссия «Золотой маски».
Премьерные спектакли «Сказки Черного леса» прошли 14, 15 и 18 ноября. Мы увидели стильную, ироничную, изящную притчу о любви и бессердечии. С песнями и танцами, с волшебством и красотой. Роль главного героя, угольщика Петера Мунка, решающего вечный экзистенциальный вопрос «кто я?», исполнил новый артист Национального театра Петр Касатьев.
«Республика» поговорила с Артемом Устиновым еще до премьеры спектакля.
— Говорят, что изначально вы приехали в Национальный театр с «Периклом» Шекспира? Почему вы передумали?
— Конкурс «Театральный разъезд» не дает ограничений на то, по какой пьесе писать экспликацию. Я написал по тому, что у меня было в голове. Я не знал, в какой театр придет моя заявка. Не знал особенностей труппы, количества людей, как они заняты, сколько у нас времени, какими мы располагаем ресурсами. На месте мы решили выбрать что-то чуть менее масштабное. Потом я немного разобрался, какой это театр, что ему нужно и что я могу предложить.
О «Холодном сердце» Гауфа я думал прежде, даже хотел кому-то предложить, но не знал кому. И вот подвернулся этот случай, и я подумал, почему бы и нет. Какая-то была внутренняя потребность рассказать именно эту историю. Я подумал, что этот материал можно и подростку показать, и взрослому человеку, и кому угодно.
— Я обратила внимание, что вы не берете известных пьес для постановок. Ставите Чехова, но не «Три сестры», а рассказ «Гусев». У Тургенева вы взяли «Клару Милич». У Шекспира вас интересует «Перикл», а не «Отелло». Почему так?
— В институте нас так настроили. У нас есть тематические семестры, когда мы читаем все произведения автора и потом уже выбираем, что делать. Это учит смотреть на вещи шире, понимать, что у автора есть вообще. Не все рассказы Чехова на одно лицо, естественно. От смешного он дошел до рассказов о сути человеческой жизни.
Однажды я задался целью изучить репертуар театров страны, начал выписывать названия и понял, что большая их часть в репертуарах сходна. Общий список названий не такой и широкий. Бывают, конечно, эксклюзивные вещи, но кажется, что их должно быть больше. Конечно, зрителю нравится то, что ему уже знакомо. Но моя цель — расширять список. И артистам это нужно, чтобы они не играли третью «Чайку» в своей жизни, а играли что-то в первый раз.
Это как авторское кино. Оно только такое может быть. И больше его нигде не будет.
— Вас интересует эпос, эпическое?
— Да, это мой интерес, который иногда совпадает с потребностью театра. Мне всегда нравились такие формы, они меня завораживали. Сочинение, которое интересно делать на основе именно не драматического материала, не предназначенного для постановки изначально. Мы сейчас находимся на родине «Калевалы», и людям тут не надо объяснять, что из этого может быть. Может, это потребность внутреннего ребенка, чтобы ему рассказывали интересные истории. Она как-то пробивается и требует того, чтобы я сам начинал рассказывать эти истории другим людям.
— Вы сами писали инсценировку «Холодного сердца»?
— У меня был сложный выбор. История классная, но она совершенно не сценична. Впрямую этот текст играть, конечно, сложно. Поэтому я стал его в какой-то момент немножко подминать, осовременивать, делать более удобоваримым с точки зрения произносящего, чтобы эти диалоги приобрели именно драматическую остроту. Проза вместо драматургии — всегда палка о двух концах. С одной стороны, она эффектная в своих сюжетах, поворотах, а с другой стороны, ее язык не предназначен для того, чтобы написанное произносили вслух. Поэтому мы что-то вписали, что-то дописали. Там есть два монолога, которые вообще сочинены от начала до конца.
— Это вы их сочиняли?
— То, что Глеб говорит, это из Ницше «Генеалогия морали». Всё в копилку. У меня и раньше были опыты общения с прозой, поэтому, когда я возвращаюсь к этому мысленно, понимаю, что надо было быть смелей. Просто смелее с этим. Потому что это разные вещи: читать глазами и слышать со сцены. И артистам удобнее произносить чуть более адаптированный текст. Я не драматург, но подумал: почему бы нет? И в условиях сжатого времени это было единственно возможным вариантом.
К сожалению, не всегда получалось сочинять это этюдно, а хотелось бы, чтобы у артистов текст рождался. Мы попробовали, но очень многое пришлось написать, принести и сделать. К сожалению, репетиции состояли из начала и конца, а середина как-то немножко как будто потерялась, но, может, изнутри это не особо заметно. По-хорошему, я люблю, когда всё рождается на репетиции. И с некоторыми местами именно так и произошло.
— Это школа вашего педагога Сергея Женовача?
— Сергей Васильевич не дописывает ничего за авторов, но он работает с авторами, которых можно не дополнять. Он сам говорил, что написанное и играемое — разные вещи. Можно не трястись над каждой запятой.
— Как вы искали музыку к спектаклю?
— Изначально мы хотели, чтобы актеры пели немецкие классические песни, но в электронной обработке. Как если бы условный Том Йорк сделал кавер на Шуберта или Брамса. Вообще оказалось, что у Брамса много классных песен. Но потом у нас осталась одна классическая песня, и мы стали расширять репертуар, что-то набрали. Там есть несколько разных вокальных вещей. Ксения (Ксения Ширякина — актриса театра и музыкант — прим. ред.) сделала аранжировки, есть несколько тем, лейтмотивов. В целом музыка вся звучит в одном стиле. И классическое, и современное похожи друг на друга.
— Песни похожи на зонги!
— Это же немецкая традиция. Тут автора особо изучать нечего — человек прожил всего 24 года. Мы и сказать о нем мало что можем, поэтому начинаешь изучать его среду, культуру языковую. При пристальном изучении немецкие романтики произвели на меня совсем другое впечатление. Я понял, что они какие-то книжные черви. В свои 30 лет они уже возглавляли кафедры университетов. Очень любили спорить об умном и высоком. Они говорили очень красиво, но сами как будто бы ничего не смогли создать весомого для театра, того, что осталось бы в долгосрочной памяти. Из литературы они оставили сказки. Можно сколько угодно задвигать идеи, но лучше всего сказки и получаются у братьев Гримм, Гауфа того же. Они сами считали сказки супержанром, и я их в этом поддерживаю.
— В прозе Гауфа финал счастливый. А у вас как?
— Счастливый финал сделать убедительным намного сложнее, чем трагический. Я думаю, что наш финал будет довольно духоподъемный. По-другому и быть не может, если это история про человека, который что-то понял и к чему-то пришел, и пусть даже он пришел к началу. Мы постараемся, чтобы финал заставил людей поверить в себя.
— Будет ли здесь что-то этнографическое, фольклор?
— Карело-финской культуры там не будет, немецкое есть чуть-чуть. В костюмах, может быть. Сначала хотелось уйти вообще в какую-то архаическую действительность. У Гауфа не указано время, когда происходили эти события. Однако понятно, что это — некая условная современность для автора. Речь идет о конкретном населенном пункте, где люди одеваются так-то и ходят так-то. А для нас, скорее, это погружение в совсем архаическую хтоническую историю, когда культура только начиналась. Этого мне хотелось изначально. Потом мы пришли к другому варианту. Были идеи сделать основой происходящего ярмарку или парк аттракционов, но не осуществили. Мотив игры там очень важен: игры с судьбой, с жизнью. Главный герой же пытается добиться чего-то не трудом, а читерством. То есть, взломав эту систему, обойдя правила, поперек всего. Художник как-то сказала, что, может, это — казино. И я выдохнул: да, играют люди, играют и по сказке. Мы шли от содержательной метафоры, которая есть внутри, скорее, нежели от колорита.
Колорит тут не важная вещь. Он должен быть дан через какие-то другие вещи, не через костюмы. Есть одна народная песня — колыбельная. Она русская, но поют ее на немецком — звучит странновато, но почему бы нет.
— Ксения Ширякина не писала своей музыки для спектакля?
— Ее авторской музыки здесь нет, но она выступила автором, собрав всё в единую музыкальную стихию. Мы брали песни, она вычленяла из них мелодию, делала вариации. Вот они составляют структуру спектакля в итоге. Танцы хотя у нас совсем под другую музыку. Там же Король танцев есть. Никуда нельзя было от этого уйти — должны быть классные танцы.
— Волшебство будет в постановке?
— Прямо такое буквально? В целом спектакль про создание чего-то загадочного. Как тизер к фильмам — очень красиво, ничего не понятно, но завораживает. И хочется смотреть дальше.
Мы долго думали, что волшебство там физиологично. Как вообще у Гауфа в сказках. То у человека нос растет, то горб, то ослиные уши. На это можно смотреть как на то, что человек необратимо меняется и уже никогда не будет прежним. Здесь человек меняет сердце. Сердце — это вообще самая такая буквальная штука. И если подумать, что это реально происходит, то делается довольно страшно — это ситуация, когда мосты сожжены, и у тебя нет выхода. Это не костюм, который ты надел, и потом можешь снять его. То есть волшебство там очень конкретное.
— Режиссер, который только что поставил в театре «Творческая мастерская» спектакль «Старомодная комедия» считает, что на Вампилове и Арбузове закончилась российская драматургия. Примерно так же он говорит и о театре вообще. Мне кажется, что у вас должно быть другое мнение!
— Когда мы перестанем ждать новых чеховых и вампиловых, то, наконец, увидим, что вокруг нас есть талантливые люди, которые что-то делают. Просто надо перестать ждать второго, третьего Кого-то там. Мы сами себе ставим стенку, за которой ничего не видим. А вообще, я бы хотел, чтобы театр претендовал на какое-то более значимое место в человеческой жизни, чем сейчас. Чтобы он больше притягивал и заставлял на себя смотреть. Кино же обладает такой силой! Даже литература. Почему театр сам себя лишает себя статуса культового искусства? Может, не надо пытаться всем угодить? Не знаю. Но возможности у него все есть. Мне интересно пытаться сделать какие-то вещи, которые я бы сам, например, хотел бы посмотреть.
— Хочется ли вам, чтобы театр был доступнее зрителю по уровню мысли?
— Мне бы хотелось, чтобы он хоть каким-то был по уровню мысли. Мне кажется, что нам не хватает театра интеллектуального, который расширял бы границы человеческого сознания, а не повторял бы то, что он уже однажды сказал. В целом, мне кажется, в любом театре можно двинуть человека в какую-то другую сторону, потому что я по своим родителям и по себе знаю, что в какой-то момент ты перестаешь хотеть развиваться. Когда тебе удобно оставаться на своей позиции. Понимаю, что есть огромное количество людей, которые так не делают, но моим родителям мне бы хотелось расширить горизонт. Чтобы они понимали, что есть еще и вот это, и вот это, и это неплохо и интересно. Только в этом смысле я признаю доступность театра. А так чем умнее, интереснее, непонятнее и красивее, тем лучше, конечно. Но он не может, наверное, пытаться соответствовать тому уровню зрителя, который приходит, потому что театр почему-то заранее ставит уровень как будто бы ниже. Если театр согласится с тем, что сюда приходят умные, понимающие люди, то тогда они, наверное, и появятся.
— Ваш спектакль для интеллектуалов?
— Мне кажется, чем большее количество людей его посмотрят, тем лучше. Я уже и не знаю, что еще можно в него добавить, чтобы вышло зрелищно. Там уже и песни есть, и танцы, и азартные игры. Там всё понятно.
— Прогнозируете ли вы фестивальное будущее постановке?
— Ни одна поездка на фестиваль не была мною никак спрогнозирована. Как делать спектакль, думая о том, как к этому отнесется какой-то человек? Или критики? Это ерунда. Я не могу так расчетливо все сделать. Мне надо, чтобы спектакль получился здесь. Наша основная работа здесь и сейчас, и нужно работать для местного зрителя.
Последние новости