Следующая новость
Предыдущая новость

«Kosto» (Месть) 18+

15.08.2018 1:29

Не стукни мне в голову сделать маникюр, ничего бы не случилось, пронесло бы мимо, как случайное облачко. Хотя кто его знает. Если камешек вдруг обрушивает лавину, значит, во-первых, непрочно держалось, а во-вторых, не этот, так другой камешек привел бы к катастрофе. Впрочем, зачем я говорю такие банальности, об этом нам еще сто лет назад на лекциях рассказывали – случайность как выражение необходимости.

А вернуться и дописать эту давно перевернутую страницу было вот именно необходимо. Потому что мне пора расставить жирные точки в рукописи собственной жизни.

В общем, я случайно зашла в этот торговый центр, идти было больше некуда, случайно набрела на эту акцию: маникюр плюс гель-лак за 500 рублей, и – хотя гель-лак потом можно отодрать только кухонным ножом вместе с ногтями, – я все равно уселась в маникюрное кресло в виде выеденного яйца и протянула руки маникюрше. А руки у меня были только что после ремонта, и маникюрша наверняка подумала, как же это она – то есть я – так себя запустила. Что-то такое промелькнуло в ее глазах в поросли белесых беззащитных ресничек. Она сама, наверное, впопыхах на работу собиралась, не успела накраситься, хотя ей целый день приходится сидеть как на витрине в этом торговом центре, возле эскалатора, по которому вверх-вниз бесконечно едут люди, одержимые желанием чем-то заполнить внутреннюю пустоту. Ведь именно за этим ходят в торговый центр. Это я по себе знаю. При этом я сама достаточно плохо отношусь к людям, чтобы думать, будто все они за редким исключением творческие целеполагающие личности – в отличие от меня.

Я просто сволочь. И когда я так для себя решила, жить стало намного проще. По крайней мере я давно уже не плачу в подушку, если что-то подобное услышу о себе. Сволочь, так и есть, совершенно верно.

Нет, маникюр в торговом центре интересен еще тем, что можно беззастенчиво пялиться на людей на эскалаторе. Сидишь себе в яйце, маникюрша что-то там творит с твоими ногтями, а ты себе тем временем преспокойно разглядываешь, кто куда едет, и пытаешься угадать за небольшими деталями целую жизнь. Вот, например, брутальный тип с расплющенным носом. Для своей внешности слишком хорошо одет. Нос ему сломали скорее всего еще в детстве, когда не было клиник по исправлению этого самого носа, по крайней мере у нас. Потом, ценилась прежде всего внутренняя красота. В общем, дядька этот со своей внешностью смирился еще в детстве, и ведь действительно ничего, даже карьеру неплохую построил, судя по прикиду. А следом за ним ехала вниз очень некрасивая женщина со смуглым плоским лицом и длинными черными волосами, похожими на конскую гриву, и вообще какая-то неаккуратная, как будто бы только из степи. Парень ее на эскалаторе обогнал – в черных широких штанах, черной куртке, сам худой и замызганный, стал ступенькой ниже, обернулся к ней, и вдруг они начали целоваться прямо на эскалаторе. А женщина эта ко всему прочему его лет на десять старше, причем это сразу заметно. А навстречу им наверх ехал тип в джинсовой рубашке, с тщательно уложенной пушистой челкой, весь напомаженный, с пухлым розоватым лицом. По всей видимости, альфонс, было в нем что-то скользкое…

А потом появился он. Я узнала его не сразу, но со второго взгляда. Он был похож на собственное привидение. Слегка располнел, притек к земле, голова ушла в плечи, некогда каштановые локоны облетели, как осенние листья, голову его теперь покрывал седой ежик, похожий на волчью шерсть. И, хотя мы так и не были с ним знакомы, я узнала его, говорю, со второго взгляда. Узнала и вздрогнула. Потому что он для меня давно не существовал, да я и никак не ожидала встретить его здесь, в городе, который он покинул давным-давно. Он выглядел чуждо, как иностранец, озирался по сторонам, будто не совсем понимая, куда попал. Я успела разглядеть обручальное кольцо на его пальце. Значит, он до сих пор примерный семьянин, который посетил нас, чтобы уладить какие-то свои дела. Надо полагать, старые.

– Вам больно? – спросила маникюрша, решив, что случайно меня поранила.

– Нет, все в порядке.

Когда я вновь подняла глаза, его уже не было в зоне видимости. Через минуту-другую он вновь перестал для меня существовать, потому что я увлеклась выбором оттенка и остановилась на ярко-синем лаке, хотя прежде синих ногтей у меня не бывало, я предпочитала что-то бледно-розовое, нежное. Однако ярко-синие ногти – это же все равно не насовсем, не стоило и зацикливаться на этом… Вот так всегда. Рациональность во мне побеждает, даже если речь о ногтях.

Итак, из яйца я вылупилась с темно-синими коготками, которые, как мне показалось, пробудили общее любопытство, хотя ничего особенного, по-моему. Или я стала вести себя как-то странно, именно стараясь обратить внимание на эти свои коготки. Вдобавок я решила выпить кофе у стойки «Синнабон», где еще продаются очень дорогие булочки с корицей, но от булочек я все-таки воздержалась, заказав только чашку капучино.

Бариста, глядя на мои ногти, с улыбкой назвала сумму. Я уже полезла за деньгами за капучино, как вдруг за спиной раздался низкий голос:

– Позвольте вас угостить.

– С какой это ста…

Я было хмыкнула по привычке, однако осеклась на полуслове.

Он встал рядом со мной и протянул бариста купюру. Теперь я окончательно поняла, что это действительно он, и опять немного удивилась, зачем он здесь. На нем был пылающе-красный свитер плотной вязки, линяло-голубые джинсы и синий стеганый жилет, который почему-то придавал ему сходство с лесорубом. И вроде бы даже топор угадывался за пазухой, хотя ни фига там, конечно, не было.

– Я не мог видеть вас прежде?

Натянуто улыбнувшись, я облизала внезапно пересохшие губы.

– Спасибо. И – нет…

Он проследил за кончиком моего языка. На лице застыла полуулыбка, а в глазах промелькнули голодные волчьи искорки. Хотя какой он волк? И я уж точно не Красная Шапочка. Я мысленно посмеивалась. Нет, кто бы мог подумать?..

– Не за что, – это он о капучино. – Вы кого-то ждете?

Я помотала головой, хищно пошевелив пальцами с синими коготками.

– Нет. Я одна, – и, позволив ему переварить заявление о моем одиночестве в широком смысле, слегка его поощрила: – Перейдем за столик?

Он оглядел кофейню, раздумывая, а стоит ли принять мое приглашение, хотя чего иного ожидать от дамы, угостив ее капучино? И уже секунд через пять перевел взгляд на меня:

– Конечно.

Вон оно как! Крупную же добычу зацепила я синими коготками. Я, неуклюжая жирдяйка, какой он только и мог меня помнить. Впрочем, теперь я далеко не жирдяйка. То, что в юности было бесформенной грудой жира, стало грудью и жопой. Мужчинам это нравится. А мне нравится чувствовать себя желанной, это сродни наркоте, наверное, когда хочется нравиться, еще и еще.

– Меня зовут Сергей, – спохватившись, представился он, хотя я прекрасно знала, как его зовут.

– Софья… Соня, – мне захотелось назвать себя Соней, как в юности.

– Соня, – будто зачарованно повторил он. – Почти забытое имя.

– Почему забытое? Сейчас полно Сонь.

– Это здесь полно. А у нас никто так себя не называет – Соня.

– У вас – где?

Хотя я прекрасно знала, где. Если, конечно, ничего не изменилось за тридцать лет.

– В Латвии.

– Рассказывают, там сейчас жить несладко. Европа выжала из вас все что можно.

– Мало ли, что рассказывают. Если заниматься делом…

– И каким, позвольте спросить, делом?.. – я поинтересовалась с осторожность, опасаясь показаться слишком навязчивой.

– Далеко не оригинальным, – он снова улыбнулся, показав полный рот крепких зубов.

Наверняка импланты, советская юность не оставляла шансов сохранить до пенсии голливудский смайл. Потом, у него, кажется, уже тогда, в восемьдесят третьем, был вставной клык. Зуб выбили в драке, а протез держался шатко. По крайней мере, так рассказывала Таня, его жена. На свадьбе он даже не смог как следует отхватить зубами кусок каравая. Ну, традиция такая была, кто больший шмат хлеба откусит, тот и верховодить будет в семье… Смешно. Вот уж точно не стоит завидовать человеку, пока не знаешь, как он умрет. Но это я не о нем. Он, оказывается, до сих пор жив-здоров и даже занят в Латвии каким-то делом.

– Ну так каким все-таки? – меня это действительно заинтересовало.

– Килькой в томате, – произнес он, кажется, слегка смущенно. – Выпускаем различные вариации. У меня небольшой заводик на побережье. Оборудование еще советское, но работает. Регулярно чиним…

Я невольно усмехнулась. Надо же, такой респектабельный господин.

– Так я и знал, что будете смеяться. Но что поделаешь – семейный бизнес.

Семейный бизнес, черт возьми. Мне сразу представилось, как работницы этого заводика на побережье с утра до вечера укладывают в банки тугие рыбьи тушки. Рыбный запах прочно въелся в кожу этих женщин, а глаза их, привыкшие вылавливать брак, столь же зорки, как глаза альбатроса. Балтийский ветер продувает цеха насквозь, советское оборудование упорно пыхтит в невозможности остановиться, впрочем, как и все мы, дети страны советов, привыкшие трубить на боевом посту до глубокой старости. А семья этого засранца считает купюры, вырученные на кильке, и складирует их в тугие кошельки.

Он тем временем рассказывал о том, что их килька в томате на Украине в пять раз дороже местной, но ее все равно берут, потому что люди готовы платить за качество. И что как бы ни старались в Калининграде, тамошняя килька значительно уступает, даже на суперсовременном оборудовании. Потому что у латышских коптильщиков опыт – десятилетия, да и никто им сверху не кричит: дайте мне себестоимость!..

Наконец он спросил, а чем занимаюсь я. На секунду замешкавшись, но только на секунду, я честно ответила, что переводами. Однако не стала уточнять, с какого именно языка. А если он будет уточнять, скажу, со шведского. Потому что со шведского я тоже перевожу иногда, но если сейчас признаться, что я в первую очередь переводчик с финского, у него не может не возникнуть подозрений. Немного нас было, переводчиков с финского, даже в нашей приграничной республике тогда, в конце восьмидесятых. И учились мы все на одном отделении филфака…

– А вообще я уже на пенсии, – добавила я, ожидая известной реакции, и она последовала.

Естественно, он спросил «ка-ак???», а когда я напомнила, что у нас женщины выходят на пенсию в пятьдесят лет, хлопнул себя по лбу, будто убив комара, а потом сказал что-то вроде того, что все равно не верится. Да. Меня с этим пенсионерским удостоверением никуда не пускают, говорят: врете, это не ваше удостоверение. Но это не значит, что я выгляжу хорошо, это просто они выглядят плохо.

Потом он сказал, что подошел ко мне только потому, что я напомнила ему кого-то из его юности, которая состоялась в этом городе и сейчас вызывает легкую ностальгию, особенно русский язык, нет, представляете, так странно, что все кругом говорят по-русски, и вроде даже какие-то новые слова появились, поэтому я чувствую себя совсем чужим и еще поэтому обратился к вам. Лицо у вас такое, что сразу вызывает доверие…

Ага, рассказывай. Я стояла у барной стойки в кафе «Синнабон», повернувшись задницей ко всему миру, и хотя это не означало ничего сверх того, что я просто заказываю капучино, его зацепила именно моя выдающаяся жопа, а вовсе не лицо и даже не синие коготки. Впрочем, это уже не важно. Я давно поняла, что для мужчин действия значат гораздо больше, чем слова. Да и не мог он в самом деле сказать: «Жопа у вас такая, что сразу вызывает доверие»…

– Дочка у меня почти забыла русский язык, – пожаловался он. – Хотя выросла здесь, окончила школу. А сейчас она в Шотландии и, когда приезжает на пару недель, по-русски говорит как иностранка, но я ее даже не поправляю, бессмысленно. Дочка у меня от первого брака, да. А еще взрослый сын есть, родился еще в советской Латвии.

Вот этот момент я не совсем поняла, потому что в Латвию он слинял от Тани ко второй жене, когда СССР уже распался. Конечно, мне далеко не все известно в этой истории. В следующую секунду я внутренне ужаснулась, какие же мы динозавры, если помним распад СССР, который случился несколько эпох назад.

– Так вы здесь по делам фирмы? – я намеренно сменила тему. – Хотите экспортировать нам кильку в томате?

– Нет. К сожалению, повод печальный. Отец умер, я приехал принять наследство.

– Извините.

Он молча кивнул, потом через некоторую паузу произнес почти скороговоркой, как будто боялся передумать, а стоит ли вообще об этом рассказывать.

– Мы не общались с ним очень долго, лет семнадцать. Он вообще оборвал все старые связи, жил себе как бирюк. Дом в Сонь-наволоке, не очень большой по нынешним временам, но хороший. Даже бассейн во дворе с подогревом. Строил для семьи, да только семьи не осталось, мать умерла уже давно, я тогда и дочку в Ригу забрал, хотя отец сопротивлялся… А теперь дом продам, и больше у меня ничего не останется в России, как будто и меня тут никогда не было.

– Переживаете по этому поводу?

– Нет. Но как-то до крайности странно… Простите, что я вам это рассказываю, но просто надо с кем-то поделиться. В Латвии тем более сказать некому, там никто и слушать не станет.

Он предложил выпить коньяку, и я не отказалась. Ерничать мне как-то перехотелось и даже пришлось приложить некоторые усилия, чтобы подавить проклюнувшуюся нотку сочувствия. Пригубив коньяку, я вдруг с ослепляющей ясностью осознала, что же я сейчас делаю. Хотя, собственно, что такого особенного. Просто пью коньяк с ничего не подозревающим человеком, случайным знакомым в кофейне «Синнабон». Я, Соня Крейслер.

Я Соня Крейслер. Переводчик, пробавляющийся случайными переводами с финского, шведского и еще какого там подвернется языка. Потому что к тому времени, как подоспела моя пенсия по старости, успело подрасти не одно поколение хватких девочек и мальчиков с такими же дипломами, как у меня, и о постоянной работе мечтать уже не приходится, да я уже ничего такого и не хочу. Во-первых, надоело доказывать дуракам, что Google способен перевести только самое элементарное, во-вторых, что помимо иностранного, нужно мало-мальски знать и русский язык, чтобы связно складывать слова в предложения.

Я великовозрастная стерва, которая все никак не может успокоиться. Я люблю крупные украшения, перчатки и сумки цвета фуксии, ботинки до середины щиколотки и джинсы с прорехами. Рассказывают, что я пью кровь младенцев для поддержания молодости тела и духа, и находятся идиоты, которые этому верят. Я нравлюсь животным, детям и мужчинам преклонного возраста. Последние так же беззащитны, как дети, поэтому дурить им башку крайне негуманно, если только они не полные говнюки. А говнюков видно сразу. Они спереди и сзади увешаны медалями за какие-то заслуги, званиями за те или уже иные заслуги, притом что никто не может сказать, чего такого особенного они сотворили. Говнюки впадают в маразм сразу после пятидесяти, собственно, игра в медальки и есть следствие маразма. Потому что нормальный мужик понимает, что эти медальки разве что за гробом на подушечке понесут, и все. На кладбище мне самой еще рановато, хотя порой я сама удивляюсь, что уже так долго живу, а мне все живется и живется. И жопа упругая по-прежнему, и грудь вперед торчит, как у галеонной фигуры, и черные волосы, рассыпанные по плечам, оттеняют ярко-синие глаза…

Но так было не всегда. Мое детство вроде бы нельзя назвать тяжелым, тем более для советского периода. Я росла в обеспеченной семье. Папа мой Михаил Семенович Крейслер работал в академии наук кем-то вроде академика, в детстве по крайней мере я так думала, потому что он вечно пропадал на каких-то конференциях или в командировках. А мама Варвара Ивановна – в девичестве Растрепина – была учительницей английского и в минуты откровения говорила, что очень глупо выучить английский только для того, чтобы потом преподавать этот английский детям, которым, как и ей, не доведется в жизни увидеть ни одного живого англичанина. В этом она точно ошибалась, однако кто же тогда знал, как оно все еще повернется?

Родители меня не били, нет. И ругали только за случайные «тройки», потому что считалось, что я их таким образом позорю. Моим долгом и ежедневной задачей было хорошо учиться, и я училась, мечтая хоть раз услышать, что родители мной гордятся. Но их почти никогда не было рядом. Командировки, уроки, внеклассные занятия, курсы повышения квалификации… Я разговаривала с куклами и нашей кошкой Долли. Причем с кошкой я говорила по-английски, потому что она никогда не делала мне замечаний, что у меня слишком жесткое «а» в слове «apple» и что я не грассирую, а варварски картавлю. Я и по-русски картавила с раннего детства, и с этим никто так и не смог ничего поделать. Даже врачиха-логопед, которую папа однажды привел домой по случаю моего дня рождения.

Вот, пожалуй, одно из самых неприятных воспоминания детства – эти мои дни рождения, на которые вместо детей приходили взрослые дяди и тети с дурацкими подарками в виде серебряных ложечек и прочей мишуры, в которой я не видела тогда никакого смысла. Мне хотелось велосипед, но родители боялись, что я с него упаду или что меня собьет автомобиль и что вообще я же не мальчишка-хулиган, чтобы дни напролет гонять на велосипеде по двору, как делали все обычные дети, я рождена для чего-то большего, именно оправдать доверие своих уже не очень молодых родителей. Я Софья, София – значит, мудрая.

В школе я была Сонькой. Надо ли говорить, что меня дразнили крейсером, да и еще и с песней этой «Что тебе снится, крейсер Аврора…» без конца приставали. Ну я же Соня, все время сплю, и мне, понятно, что-то же снится. Моим одноклассникам было плевать на «Житейские воззрения Кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельме́йстера Иоганнеса Крейслера», про которые папины гости говорили, что это вершина творчества Гофмана и которые наверняка были предметом тайной гордости моих родителей. В школьные годы я Гофмана еще не читала, и меня больше волновало то, что к пятому классу я точно была крейсер, я вплывала в класс как миноносец, едва помещаясь в дверной проем. Тогда же на моем носу поселились очки. Как считалось, зрение поехало от большой учебной нагрузки, но я думаю сейчас, что мне просто не хотелось смотреть на этот мир, а тем более на себя в зеркале. И вот эта мамина фраза, сказанная сладким голосом и пропитанная сочувствием, как ром-баба сиропом: «Для тебя единственный выход – учиться лучше всех в классе» означала только то, что я законченная уродина и что по этой причине меня никто никогда не полюбит. А для родительской любви я недостаточно хорошо училась и вдобавок позволяла себе грязные выражения вроде «ни фига», однажды я ответила так по поводу того, что школьное платье из-за моего непомерного зада задиралось до неприличия высоко: «А ни фига не высоко, у нас все так ходят». У нас в классе все говорили «ни фига», также знали выражения типа «говно» и «жопа», матом, правда, не ругались. Тогда это было еще не модно.

У меня все всегда списывали. Однажды я все воскресенье просидела над сложным текстом по домашнему чтению, а перед самым уроком Катька Сидорова мой перевод попросту сдула. Потому что в воскресенье отец водил ее на каток и она очень устала. А потом на уроке подняла руку, прочла мою работу вслух и получила «пять с плюсом», а учительница еще сказала, что это блестящий перевод. А потом в учительской посетовала моей маме на то, что Соня может учиться лучше, но почему-то не хочет. Вот Катя Сидорова… Ну а что было делать мне, когда у меня откровенно просили списать? Ведь с товарищами положено делиться. Поэтому в моих тетрадках постоянно паслись одноклассники, а я не роптала в надежде, что они меня, может быть, все-таки полюбят.

Еще у меня постоянно отбирали яблоки, которые мама каждое утро укладывала в мой портфель, прекрасно понимая, что школьные завтраки в виде склизкой котлеты с картофельным пюре – откровенная отрава, да еще повара нашей столовой однажды засекли за тем, что он плюнул в бак с кофе. Ну, тогда кофе с молоком варили целыми баками. Так вот, поначалу у меня это яблоко девчонки выхватывали из рук, типа «дай кусить», а потом просто бесцеременно вытаскивали прямо из портфеля. Красные сочные яблоки. Это сейчас кажется, подумаешь, какие-то яблоки. А тогда этих яблок в обычном магазине не продавалось, мама покупала их на рынке специально для меня. Но я не могла пожаловаться ей на то, что девчонки их откровенно воруют, потому что тогда стала бы ябедой-корябедой, жадной жирдяйкой, которая отнюдь не похудела из-за того, что лишилась какого-то яблока. Тебе чего, жалко, да?

Родители вообще дарили мне не любовь, а подарки. Красные яблоки, нарядных кукол, а школьную форму к новому учебному году мне привозили из Москвы. Она всякий раз оказывалась с плиссированной юбочкой, присборенными в плечах рукавами, мама покупала по своему вкусу… Надо ли говорить, что стильное по советским меркам платьице сидело на мне топорно, а талия по обыкновению оказывалась под грудью. В классе пятом я стала сильно потеть, и к полудню подмышками неизменно появлялись мокрые пятна. Я сама себе была чрезвычайно противна из-за этих пятен, из-за начавшихся месячных, которые оказались столь обильными, что мне приходилось набивать в трусы целый ком ваты – прокладок еще не существовало, по крайней мере в социалистическом лагере, хотя я до сих пор не могу, кому они мешали, – а запасной клок ваты был у меня в портфеле. Однажды, забравшись в мой портфель за яблоками, Катя Сидорова вытащила эту вату на всеобщее обозрение и при этом жутко заржала, может быть, даже от собственного смущения, потому что сама не знала, как выкрутиться из ситуации, в может, от внезапного открытия, что я – тоже женщина и что мое жирное тело функционирует так, как и положено природой. Месячные были для нас признаком взрослости и гарантией того, что когда-нибудь станем мамами… Именно так думалось в годы развитого социализма, когда слова «сексапильность» еще не существовало и ничего такого нам просто не приходило в голову.

В тот самый момент позора перед всем классом мое сердце окончательно окаменело – вместо того чтобы разорваться от острого стыда и обиды. Я стала для самой себя вообще никем и ничем. Пустым местом.

Наверное, какие-то отголоски этого события дошли до учительской, может быть, кого-то даже пожурили… Во всяком случае родители купили мне гэдээровские сапоги на небольшом, но настоящем каблуке. Таких не было ни у кого во всей школе. Даже у завуча по английскому, которая выгодно отличалась от прочих училок смелыми по тем временам нарядами. Сапоги едва-едва сходились на моих икрах, и все-таки, стоило мне выйти в них на улицу, как мои ноги приковывали всеобщее внимание. А мне казалось, что все при этом думают: «Зачем такие сапоги этой жирдяйке?» Мне откровенно завидовали. Но мне было все равно. Хотя родители, наверное, именно таким образом выразили свою любовь ко мне, через эти сапоги. В их представлении вещи и внимание были равновелики. Хотя разве это не справедливо? Разве мы не ждем дорогих подарков от тех, кто нас любит? Или только у меня счастье ассоциируется с обладанием?

Впрочем, той жирной девочки, которая снимала очки, только когда ложилась в постель, а иногда и засыпала в очках, зачитавшись перед сном английской классикой, где в конце концов все кончалось хорошо, даже если сначала и было очень плохо… той девочки давно уже нет.

Вместо нее живу я. Вполне успешная, ухоженная и модно одетая, подсевшая на мужское внимание Софья Михайловна Крейслер, которая имеет репутацию дамы стервозной и знающей себе цену, но с которой вообще-то лучше не связываться, несмотря на массу достоинств.

Однако Сергей Ветров – в русской традиции, или как там теперь зовут по-латышски Ветровс, хотя он так и не назвал свою фамилию, но я помнила ее с юности… Так вот, Ветровс наверняка был не в курсе моей репутации, поэтому позвонил в тот же день буквально через два часа после нашего расставания в торговом центре и сказал, что не может найти авиакассы, они же всю жизнь были на улице Горького, однако никто не может ответить, куда они переехали. Я ответила, что авиакассы были на улице Горького еще при Петре Первом. Это во-первых. Во-вторых, авиабилет можно заказать через Интернет без всяких авиакасс, или в Латвии на консервном заводе до сих пор не знают об этой услуге? Проглотив мою ампулу с ядом, господин Ветровс сказал, что Интернета у него тут нет, потому что отец им не пользовался, но если мне не так трудно, не могу ли я ему немного помочь. И назначил встречу в кафе, где есть вай-фай, то есть если я приду туда с ноутбуком, то это сильно облегчит дело… В общем, господин Ветровс откровенно лукавил, понимая, что я понимаю, что он лукавит, но все же настойчиво просил о встрече…

Вот, товарищи, что в наши дни значит упругая задница. Стоит ей удачно вильнуть, и директор консервного завода у твоих ног вместе со своей килькой в томате. Интересно, угостит ли он меня этой килькой? Я не пробовала ее, честное слово, со времен социализма, когда мы ели эту самую кильку не как закуску, а как основное блюдо, ну, когда случался обед на скорую руку. Отварная картошка, килька, все посыпалось зеленым луком… А шпроты были настоящим деликатесом. Нужно будет спросить, выпускает ли его завод шпроты или у них там узкая специализация? Шпротов сейчас полно, но их, по-моему, никто не покупает. Ну, шпроты и шпроты. И как-то уже все равно. Впрочем, как и многое другое, что некогда представлялось чрезвычайно ценным.

Однако мой маникюр пришелся весьма кстати. По крайней мере, с ногтями не стоило заморачиваться, а вот со всем остальным пришлось изрядно повозиться. Дело в том, что меня далеко не устраивает собственная внешность, хотя со стороны и кажется, что все в порядке. Увы, мои некогда иссиня-черные и блестящие волосы поблекли, седая полоса на макушке требует буквально еженедельной замазки, и может быть, уже пора подумать о том, что стать совсем седой с модным серебристым оттенком, который так пойдет моим глазам, – как уверяет мой парикмахер. Однако нет, пожалуйста, еще не сейчас. Потому что тогда я буду походить на маркизу в напудренном парике и точно не смогу носить перчатки цвета фуксии и ботинки до середины икры. Ко мне больше никто не обратится «девушка». Да, именно: девушка, а ты чего тут забыла? – Я не обижаюсь даже на такие реплики. Во-первых, потому что ко мне обращаются «девушка», во-вторых, я устала обижаться. Слишком много за жизнь накопилось обид.

В общем, сняв и заново положив на физиономию макияж и перемерив перед зеркалом кучу шмотья, извлеченного из недр моего внушительного гардероба, я решила идти в чем была. То есть в чем была в этом торговом центре на маникюре. Иначе он мог бы подумать, что я нарядилась специально для него, и хотя в этом и было рациональное зерно, но нет, вовсе не нужно, чтобы он так думал. Пусть думает, что мне вот именно все равно. Потом, есть у меня дурная привычка при всем обилии шмоток в шкафу возлюбить один-единственный весьма простой прикид, например, джинсы и пиджачок, и носить его не снимая.

Клюнул же на меня этот тунец в томате, или какая там еще есть крупная рыба, когда мою задницу обтягивали обычные джинсы.

– А шпроты вы тоже делаете или только кильку? – спросила я, когда мы наконец покончили с этими авиабилетами.

– Шпроты делают в Салацгриве, мы им не конкуренты.

На нем был тот же красный свитер, правда, жилетку он поменял на кожаную куртку, в которой навязчиво напоминал летчика. А, ну да, он же собирался лететь в Ригу, – я даже полувслух усмехнулась, какая странная возникла ассоциация. Правда, полетит он только через неделю, уладив дела с оформлением наследства. Еще вышел такой юридический казус, что по паспорту он теперь Ветровс, и надо поднимать старые документы, свидетельство о рождении и прочие возможные свидетельства, чтобы доказать, что на самом деле он Ветров, хотя вроде бы никто и не сомневается в этом, но вы знаете, юриспруденция – такая штука, что на каждую запятую нужна отдельная справка…

Я медленно потягивала кофе, слушала его сбивчивые рассуждения, которые были мне откровенно неинтересны и думала, что на самом деле он только ищет повод, чтобы заманить меня в этот свой дом в Сонь-наволоке, доставшийся ему в наследство, несмотря на сложные отношения с отцом, с которым он не разговаривал семнадцать лет черт знает почему. И я решила, что если он так и не найдет этот повод, я сама захочу взглянуть на этот дом, потому что он так много о нем рассказывал, что мне стало любопытно, особенно что касается этого бассейна с подогревом, в котором, как он говорит, можно плавать до глубокой осени, а сейчас осень только начинается, так что тем более можно плавать, даже несмотря на то, что у меня с собой нет купальника, ха-ха. А зачем он нужен, если мы оба прекрасно понимаем, зачем мы сейчас поедем в этот дом в Сонь-наволоке. Только вот что, господин Ветровс, владелец заводов, машин пароходов… Ну, пароходов – это вряд ли, хотя какая-нибудь захудалая яхточка на Балтике наверняка имеется… Так вот, я очень скоро тебя брошу. И постараюсь сделать так, чтобы тебе стало по-настоящему больно. Да, именно. Сперва наиграюсь, может быть, раскручу на деньги – ничего, ты не обеднеешь, а потом сотру из памяти и вырву из сердца, на котором и без тебя достаточно ран. И больше никогда о тебе не вспомню. Ни-ког-да. Буду жить дальше и ни разу не оглянусь назад. И даже не надейся угнездиться в моих воспоминаниях. Потому что вот такая я сволочь.

– Я еще о чем хотел поговорить… – он явно занервничал, теребя салфетку в руках, и я уже ожидала, что наконец-то он нашел повод, однако он принялся рассказывать про кота-британца, которого обнаружил в этом доме под лестницей в таком истощенном виде, что кот даже не смог сопротивляться, когда он взял его на руки, хотя и шипел что есть сил. Так вот, в Ригу он этого кота увезти не может, а кот очень хороший, за три дня отъелся, оклемался и вполне может стать компаньоном… – У вас когда-нибудь была кошка?

Да. Была. Давным-давно у меня была обычная полосатая кошка Долли, с которой я разговаривала по-английски и которая никогда не замечала моих ошибок. Но однажды утром она умерла без видимых причин. Утром проснулась, позавтракала овсянкой с рыбой, облизала лапки и завалилась на бок. Я так плакала, что даже не пошла в школу, и маме пришлось писать объяснительную записку, что я внезапно почувствовала себя плохо, но врача вызывать не стали из-за контрольной по математике, которая должна была состояться на следующий день. Не могла же мама написать, что я пропустила школу из-за кошки. Я сделала для Долли гробик из обувной коробки, положила в него кукольный матрасик и подушечку. Мы с мамой уложили Долли в коробку и вынесли на балкон до вечера, до прихода папы. И я то и дело бегала проверять, не очнулась ли Долли. А вечером, когда совсем стемнело, папа закопал ее за гаражами. При свете дня он бы постеснялся закапывать кошку в обувной коробке, да и наверняка соседские бабки подняли бы крик, что нет, вы только подумайте, какую разводят антисанитарию…

Тем же вечером, вдоволь наревевшись в подушку, маленькая девочка Соня дала себе обещание больше никогда ни к кому не привязываться, чтобы таким образом спастить от последующих страданий. Потому что ее саму никто никогда не полюбит, а если вдруг и случится такое чудо, то ненадолго.

Что ж, вот и пришло время выполнить это давнее обещание.

– Да, у меня постоянно жили кошки, – ответила я. – Так что же мы тут с вами сидим? Ваш кот, наверное, решил, что его в очередной раз бросили.

И в этот момент на меня обрушилась реальность. Я поняла, что действительно продаю свою душу. Впрочем, я так часто торговала ею, что осталось всего-ничего на донышке. Когда мы сели в такси, я спросила, чем таким особенным он кормит этого кота, что тот оклемался в три дня. Сергей ответил, что килькой в томате, и мы оба засмеялись, причем почти счастливо. По крайней мере, с моей стороны это было именно так.

Мы приехали в Сонь-наволок ближе к темноте. Корабельные сосны, как стражи, вытянулись вдоль дороги. С озера натащило туч, и серый покинутый дом за кованым забором выглядел неприветливо. Соседние дома казались столь же слепы и глухи, без единого огонька, потом я поняла, что в них наглухо задраены ставни, потому что там обитают такие люди, что вся их жизнь надежно спрятана от посторонних глаз. Но это и к лучшему. Вряд ли они станут подглядывать за соседом в замочную скважину.

Скинув в прихожей туфли, я обнаружила, что капроновый носок пустил длиннющую «стрелку» прямо от большого пальца, и решила заодно снять еще и носки. Оказавшись босой, я неожиданно ощутила себя неприлично голой, поэтому ноги мои слегка заплетались, когда я следовала за ним в гостиную. Там на полу оказался ковер с длинным ворсом, и я немного успокоилась, устроившись в кресле и утопив босые ступни в ковре. В доме было тепло, очевидно, еще не остыл камин, который недавно топили. Тлеющие угли за каминной решеткой и массивная мебель в гостиной совершенно некстати напомнили мне английскую классику. В таком кресле мог сидеть Шерлок Холмс… Тьфу, какая же ерунда полезла в голову, все же мне так никогда и не избавиться от романтических иллюзий. И так для себя решила, что не останусь здесь на ночь, ни в коем случае не останусь. По крайней мере сегодня.

«Не забывайся!» – то и дело одергивала я себя, когда он разливал по толстодонным стаканам виски, предварительно спросив, что я буду пить. Боже, да я не могла глаз отвести от его все еще точеного увесистого подбородка и губ. Я вспоминала его легкую усмешку, когда он улыбался во время нашего ужина. Его седой ежик отливал сталью, и мне вдруг хотелось провести по нему ладонью. Я вдруг отчетливо представила его губы на моей шее… Соня, не забывайся!

Кое-как совладав с собой, я ответила, что важность момента подчеркнет именно виски, причем ничуть не лукавила про эту самую важность, хотя он, конечно, растолковал это по-своему, потому что после первых глотков мы уже целовались, и в некоторый момент мне опять пришлось одернуть себя: «Не забывайся!», однако это означало вовсе не то, что нужно вести себя прилично, а только то, что речь идет вовсе не о любви, помилуйте, о какой еще любви! – и даже не о банальной связи ради чистого секса…

Однако он набросился на меня, как кот на сочный кусок рыбы. Где-то на задворках моего сознания вспыхнула угольком, но тут же погасла мысль, а куда же делся его несчастный британец… У кошек ведь все зависит от настроения. Если их слишком рьяно гладить, они выпускают когти! И мне неожиданно захотелось спрятаться, но тут как будто кто-то нажал на паузу, как в фильме и все затихло вокруг.

– Что-то не так? – спросил он, проведя рукой по моим волосам, и по спине неожиданно побежали мурашки.

А я забыла, как дышать. Сердце застыло, а потом застучало часто и, наверное, даже громко. Потому что выглядел столь же ошеломленным, как и я. И припал ухом к моей груди. И что-то такое со мной произошло в тот момент, что я нежно погладила его по щеке и шепнула:

– Все хорошо, правда.

Он опрокинул меня на ковер, и я замерла как пораженная током. Когда он довольно ощутимо придавил меня своим телом, наши глаза встретились. У меня сбилось дыхание, и в таком положении мы скромно и застенчиво улыбались друг другу, как будто у каждого из нас была своя тайна, которую мы не хотели и не могли выдать. У меня-то уж точно была. Соня, не забывайся! Очевидно, все объяснялось очень просто: вот уже третий месяц, как я не предавалась сексу, занятая текущими переводами и поисками новых переводов… Нет, говорят, чем теплее у человека руки, тем холодней у него сердце. Тогда у Сергея Ветрова в груди была ледышка на стадии абсолютного нуля. Я слегка пошевелилась под ним, чтобы освободить дыхание. В опасное же я пустилась приключение. Вопрос только в том, чем же оно закончится и как скоро.

— Ты меня боишься? – он усмехнулся и слегка укусил меня за ухо.

А мне вдруг захотелось, чтобы он меня изнасиловал, как будто это отчасти сняло б с меня вину. Наверное, я глазами умоляла его перестать, но не потому, что боялась его. Я боялась себя.

Каким-то образом я успела выскользнуть из одежды и обнаружила себя на ковре почти голой. Он укусил меня за другое ухо.

Я не тонула – тонущие хотя бы барахтаются. Я камнем пошла ко дну этого холодного моря, и волны цвета стали сомкнулись над моей головой. Он мог бы связать меня корабельным канатом и вывесить за окно коптиться, как кильку, я бы и не подумала сопротивляться. Давай, ну давай же!

Я закусила губы, пытаясь сдержать стон, и в этот момент он резко перекинулся на спину и нанизал меня на себя. Я закричала, но не от боли, и остатками разума подумала, что, может быть, рыба, проткнутая острогой, бьется не в агонии, а в экстазе. Крепко схватив меня за бедра, он проколол меня с такой силой, что кончик его копья чуть не выскочил у меня из горла.

Хрипя и кашляя, я сползла на ковер.

В комнате еще пахло нами, я еще чувствовала на языке его вкус, а он — взрослый, сильный, состоятельный мужчина, которым я вот только сейчас восхищалась – на глазах превращался в ребенка, которого захотелось прижать к груди и утешить.

Мы по-прежнему лежали на ковре. Я погладила его макушку, ощутив жесткий стальной ежик.

– А говорят, латыши стеснительные люди, – сказала я, просто чтобы что-то сказать.

– Это смотря какая женщина рядом, – усмехнулся он. – Потом, я же не латыш. Я здесь родился и вырос. И знать не знал, что когда-нибудь заниматься килькой в томате… Ты ведь останешься на ночь, правда? Тебе некуда торопиться?

Я уже открыла рот, чтобы сказать, что нет, не останусь, и ничего такого страшного, в другой раз. как-нибудь… может быть… Но вместо этого тихо ответила, что очень жаль, но сегодня никак не могу, потому что рано утром за мной должны заехать.

– Кто? У тебя есть друг?

– Нет. Это правда, что у меня никого нет. Просто завтра в восемь важное совещание со шведами, и меня заберет машина специально, чтобы я на него не опоздала.

Честное слово, я с трудом выдавливала из себя каждое слово.

И когда я уже закрывала дверцу такси, в моем сознании вспыхнула крамольная мысль, что господин Ветровс понравился мне чуть больше того, чем мне хотелось признавать. Хотя это не имело никакого значения. Потому что мне нельзя было забываться.

Потому что очень давно, семнадцать лет назад, этот человек убил свою жену.

Целиком роман можно почитать здесь: http://magazines.russ.ru/ural/2018/7/kosto.htm

Источник

Последние новости